Храм Архангела Михаила

 

«Ненастье» Алексея Иванова как роман о современности

ненастье

Роман Алексея Иванова «Ненастье» (2015) [1] представляет объемное полотно русской жизни на рубеже столетий – от афганской войны, переломных 90-х гг. до конца первого десятилетия нового века. Сопряжение ритмов истории и частных судеб персонажей определяет образный мир и композицию романа и выдвигает категорию времени в качестве ведущей силы.

По признанию автора, советский промышленный гигант-миллионник Батуев, к которому стягиваются магистральные сюжетные линии, – это образ «дистиллированного», лишенного социокультурной «харизмы» города, который «был нужен для того, чтобы говорить о социуме без помех, без “информационного шума”» [2].

Действие романа построено по ретроспективному принципу и отчетливо хронометрировано. Дерзкое, давно продуманное ограбление бронированного фургона на 140 млн. рублей, совершенное 14 ноября 2008 года бывшим афганцем 42-летним Германом Неволиным по прозвищу Немец, которого в городе «все знали… с 1991 года», становится точкой обратного отсчета художественного времени – к воспроизведению батальных сцен в Афганистане, к предыстории появления Неволина в Батуеве в дни августовских событий 1991 г., изображению перипетий 90-х гг., лидера афганского братства «Коминтерн» Лихолетова как незаурядного героя и жертвы своего времени, убитого в 1997 г., к тектоническим сдвигам национального бытия от 90-х к 2000-м годам и утопическим мечтам Неволина о начале новой жизни в далекой Индии в 2007 г…

В экспозиционных зарисовках изменившегося облика Батуева 2000-х гг. намечается стержневая для всего романа драма несовпадения личного и исторического времени. Переступившему сорокалетний рубеж Неволину виделось, что он, еще недавно ощущавший себя в гуще социальных процессов, «почему-то остался позабытым на пирсе», тогда как внешние перемены в городе, прирастающем «монолитами новых билдингов», «казались комфортными и праздничными. Там, в центре, и вправду казалось, что жизнь наладилась, все развивается и наступил счастливый двадцать первый век». И в восприятии ветерана Афганистана майора Щебетовского за считанные годы не только город «незаметно» прошел путь от бараков и котлованов до «кварталов таунхаусов», но и «Коминтерн», аккумулировавший в 90-е гг. кипучую социальную энергию «ревущей и полупьяной толпы недавних солдат», теперь «сжался» до «двух скромных тихих офисов в администрации рыночного комплекса, где воспитанные девушки сидят перед компьютерами».

Художественно реконструируя «текст» эпохи от рубежа 2000-х и 2010-х гг. к последним годам существования Советского Союза, автор фокусирует внимание на двух моментах исторического перелома: от советской поры – к «новой России» 90-х гг. и от стихийного, бунтарского мироощущения 90-х – к современности. Стремительно и болезненно меняющая свое русло история, с одной стороны, стимулирует жизненные поиски центральных героев, манит их неясными перспективами, но, с другой – превращает даже самых крепких из них в обреченный на быстрое сгорание человеческий «материал». Выстраивая систему персонажей и траектории их путей, автор выявляет силовые линии ускоренно протекающей современности, «подробно разбирает многие мифы эпохи: бандитские группировки, беспредел, рэкет, приватизацию и прочее» [3], а через символическое название деревни Ненастье, где скрывается Герман Неволин, передает то, что его герои «носят ненастье в себе. Для одних персонажей ненастье – это война, намертво засевшая в душах: поэтому они продолжают воевать и «на гражданке». Для других – бесконечные попытки выжить в эпоху перемен, ради чего они идут на подлости и предательства. А для кого-то – растоптанные мечты и отсутствие выхода из постоянного ненастья на душе» [3].

Психологические и социальные истоки грядущих 90-х гг. проступают во впечатлениях Неволина от созерцания первомайского шествия, похожего на парад «разбитого войска, которое изображает триумф». В этой срежиссированной и одновременно стихийной массовой сцене он прозревает болезненные разломы родовой памяти, высвобождающие, как верилось ему тогда, в 26 лет, пространство для обновленной жизни: «Мимо Германа на фоне водного простора в окне проплывали знамена, провисающие красные полотнища с лозунгами, портреты Ленина, макеты советских орденов… Красочная атрибутика была бессмысленна, как помпезные аксельбанты, альбомы и значки дембелей. Болоньевые плащи, потертые куртки, немодные шляпы, усталые немолодые лица. Демонстранты никого уже не смогли бы напугать, да и вышли они от обиды, от злости, из упрямства, а вовсе не в порыве праздничного воодушевления. Нелепая первомайская колонна напомнила Герману о матери, хотя мать никогда не обращала внимания на советскую агитацию. Просто под этими транспарантами шагала ее эпоха. Мама согласна была хоть на что, лишь бы ей дали отдельное жилье, а он вот уже едет смотреть себе квартиру… Потому что у мамы был СССР, а у него  – афганский друг Серега с его дерзостью и малолетней любовницей. И ему, Немцу, всего-то двадцать шесть лет».

Для Сергея Лихолетова и его сподвижников по «Коминтерну» «афганская идея» становится воплощением новой, сменившей советские стереотипы формы общественной консолидации в ситуации исторических сдвигов, попыткой перенаправить энергию этой войны на достижение социальной справедливости во внутренней жизни. В условиях мировоззренческого и правового вакуума эта идея в их глазах «замещает религию, идеологию и правопорядок» [2]. У Германа приезд в Батуев и начало его 17-летнего «коминтерновского» периода симптоматично ассоциируются с невольным «выпадением» из исторического времени, когда он «забрался на верхнюю полку плацкарта 19 августа 1991 года, а сошел с поезда днем 20 августа. Про путч он не знал…»

Определяющие индивидуальное и социальное поведение Лихолетова, Неволина и иных афганцев компенсаторные психологические механизмы, их действенное «желание не быть никем» оказались созвучными духу наступившей эпохи, с характерными для нее перераспределениями жизненных пространств. Поиск общественной справедливости выразился у Лихолетова в захвате Шпального рынка, в том, как он своими лидерскими способностями «просто отжал у города Дворец», в перекрытии железной дороги в день ВДВ, подарившем участникам этой акции ощущение «движухи, бестолковой радости ни от чего», подзабытое и романтизированное видение себя «настоящими афганцами в кишлаках»: «”Афганцы”, словно израненный гарнизон, устало сидели и лежали по обочинам замусоренной площади, в сквере и в тени под стеной вокзала».

В поэтике массовых сцен запечатлелся стиль времени, внушившего центральным персонажам опьяняющую надежду отстоять возможность заметного влияния организованных «снизу» неформальных объединений и отдельных харизматичных личностей на общественную жизнь и государственные решения. С этой надеждой они сражались во время штурма «Юбиля», когда «листовые стекла раскололись, отражая город в безумных изломах»; мстя за убитых в мирное время товарищей, учиняли расправы, «гнали по неразметенным улицам Батуева всем напоказ», так что «город в лобовом окне колыхался»: «Герман сидел за рулем «барбухайки» и чувствовал себя летчиком на боевых виражах: надо суметь вывести машину из поворота, не соскользнуть по ледяному асфальту, не уронить автобус набок. Парни болтались в салоне как обезьяны: вцепились в поручни под потолком и на спинках кресел, при этом кто-то курил, и все дружно орали матом, ссыпаясь в кучу при маневрах. Обезьянья сумятица словно бы освобождала их от приличий и запретов, и освобождение радовало. А Серега стоял за плечом Немца, держась на распор, точно парашютист, и смотрел в лобовое окно. Он был воодушевлен тем, что за ним  – его солдаты, готовые к бою, и скоро они добудут еще одну победу».

Красноречивой приметой исторического момента, когда частное существование «героев» эпохи и ее «детей» оказалось выброшенным на обочину размытого правового поля, стало и вынужденно-самовольное заселение афганцев с семьями в еще не сданные дома «на Сцепе», и растянувшаяся на несколько лет с июля 1992 г. осада этой «гражданской крепости… на краю города Батуева» в виде «двух жилых высоток, грубо обмотанных колючей проволокой. Жильцы этих домов ездили на работу, у кого она была, водили детишек в садики, ходили в магазины, катались на лыжах, наряжали новогодние елки, сидели друг у друга в гостях, но в любой момент недавние солдаты готовы были мобилизоваться для обороны».

Взбаламученная частная жизнь эпохи 90-х особенно пронзительно выразилась в сюжетной линии Тани Куделиной, с ранней юности, с символического эпизода спасения ею папки с лихолетовскими документами во время штурма «Юбиля» поневоле закрутившейся в водовороте трагических коллизий современности, а также в характерных штрихах облика Батуева в 1994 г., когда «углы домов и остановка были густо залеплены объявлениями»; в мироощущении внутренне так и оставшихся в Афгане Лихолетова, Егора Быченко, который на пороге гибели остро ощутил себя не в «русском городе Батуеве», а в «Панджшерском ущелье, где в стратосферной тьме белеют граненые и острые льдины Гиндукуша. Да, для Егора трамвай ехал через Панджшер, потому что Егор всегда был там, в Панджшере, и не было у него никакого дембеля».

Канун и наступление нового века осмыслены в романе как поворотная «смена вех» общественного и частного существования. Это и перерождение «Коминтерна» в «экономический союз», вписанный в парадигму государственных институций, и «грандиозное преображение Шпального рынка» в «площадь с двумя плоскими желто-серыми мегамоллами», внешняя гармонизация городского пространства, в центре которого «среди обкомовских кварталов поднялись фасеточные башни из черного и синего стекла  – практически небоскребы», а в антропологическом плане – прогрессирующее отчуждение личности от исторического процесса, ее последовательное оттеснение за пределы сферы общественного влияния: «Ушли бандиты и банкиры, пришли мошенники и менты. Мир оплела сеть интернета. Все заговорили друг с другом по мобильным телефонам, и стало непонятно, как раньше обходились без них. Герман теперь обедал в фастфудах, а расплачивался за разные услуги карточкой в «платоматах» (еще даже не придумали, как называть эти стойки с экраном и щелью для купюр). По вечерам Герман с Танюшей просто мирно смотрели телевизор. В стране началась еще одна чеченская война. Горделивые кавказские джигиты взрывали жилые дома и самолеты, брали в заложники детей. Бред какой-то. Обмотанные взрывчаткой шахидки как роботы шли сквозь людские толпы на вокзалах и в метро. Иногда по телику показывали убитых главарей: они валялись с плаксиво открытыми ртами и зачем-то оголенными животами».

Конфликт с современностью и непоправимое отставание от ее ритмов становятся источником личной драмы Лихолетова, его одиночества и гибели. У Неволина подобный конфликт порождает эскапистские настроения, вылившиеся в попытку замкнуться на так и не устроенной семейной жизни с Таней Куделиной, в посещение Индии, куда Герман «рассчитывал уехать вместе с Танюшей» и где он усмотрел ассоциации с «Россией в девяностые», вглядывался в существование перебравшихся туда бывшего афганского товарища Рамиля Шамсутдинова, батуевской журналистки Даши Соловьевой, готовившей в свое время скандальные репортажи о событиях «на Сцепе»… «Экзистенциальной ловушкой» [2], роковым бегством от себя и современности, актом отчаяния оборачиваются для Германа ограбление инкассаторского фургона и, как следствие, безысходная самоизоляция в Ненастье, где «ему снился Афган», приходили на ум мечты об Индии и казалось, что «вокруг идет война».

Открытый финал произведения, трагические развязки судеб многих ключевых персонажей не приводят к ответу на вопрос о возможности устояния личности в эпоху радикальных общественных перемен. Отчасти эта возможность намечена в сюжетной линии бывшего афганца Володи Канунникова, с которым Неволин встречается на вокзале после ограбления. Примечателен в романе образ вокзала как таинственного контрапункта личных устремлений героев и движения исторического времени: отсюда началась батуевская жизнь Германа, приехавшего в город по приглашению армейского друга; на вокзале друзья Лихолетова когда-то шумно выражали свой общественный протест; теперь же «вокзал… совсем иной, нежели в начале девяностых. Тогда он был заплеванный, темный и опасный, а теперь – удобный и респектабельный. Светящиеся табло, англоязычные указатели, эскалаторы, круглосуточные кафетерии. В киосках – таблоиды, шоколадки и одноразовые дорожные несессеры, а не презервативы, водка и брикеты китайской лапши». Беседа Германа с Володей Канунниковым, их воспоминания обнаруживают взвешенную, самокритичную рефлексию последнего о «буйных временах», отпечатавшихся в биографиях общих знакомых; о героической, способной объединять людей натуре Лихолетова и нынешней всеобщей атомизации; об афганском синдроме и его губительных последствиях: «Мы пришли оттуда на понтах. Мы там такое увидели – и снова за парту? Да шиш! После Афгана что мы еще не знаем про жизнь? Все знаем!.. Мы были просто солдаты. Без профессий, без воспитания. Молодые, наглые, к тому же безработные. Чего от нас можно было ждать? Что мы банк учредим? Будем изобретать нанотехнологии? И мы лупили морды врагам, гоняли на тачках, гулеванили, бодались за кабаки и магазины. А умные мальчики и опытные дяди учились обращаться с ваучерами и протискивались в кабинеты, в которых нам было скучно. И потом забрали у нас почти все. Некоторые наши парни сумели вписаться в систему, но большинство – нет…» Пунктирно прочерченный путь Канунникова присутствует в романе как ценный, альтернативный по отношению к позициям большинства персонажей опыт критического анализа современности и сбережения частного, семейного бытия в противовес социальным катаклизмам: «Володя закончил политех. Он учился как раз во времена «афганского сидения», когда другие парни бухали, гоняли на разборки или мутили какой-нибудь разухабистый бизнес. Володя получил трехкомнатную квартиру «на Сцепе»; у него с Олей и так было двое детей – пацаны-разбойники, и сразу завелся третий ребенок – Ксюшка. Володя не пристраивался ни к кому из успешных приятелей, чтобы срубить бабок, не квасил и не химичил. Он был правильным. И почему-то его принципиальность никогда не отталкивала, его скромность не вызывала жалости, его спокойная честность не обижала. Он работал на комбинате «Электротяга», дорос до заместителя главного инженера по энергетике. В девяностые на комбинате ни шиша не платили, а в нулевые вернулись заработки – не бог весть что, но жить можно, и Володя выкладывался…»

Порубежная современность стыка веков в романе А.Иванова «Ненастье» изображена в разноплановых социальных, психологических, экономических ракурсах, в ярко выведенных характерах «героев» и «антигероев» времени и вместе с тем прочувствована как надысторическая, стихийная сила, испытывающая на прочность здание индивидуального и общественного бытия.

 

Автор: Свящ. Илия Ничипоров

 

Список литературы

1.      Иванов А.В. Ненастье // https://knigogid.ru/books/559604-nenaste/toreadТекст романа цитируется в статье по данному источнику.

2.      Алексей Иванов: «Солдатское братство стало частным бизнесом». Известный писатель – о своем новом романе «Ненастье» и нашем времени [интервью «Новой газете» 11 апреля 2015 г.] // https://www.novayagazeta.ru/articles/2015/04/11/63777-aleksey-ivanov-171-soldatskoe-bratstvo-stalo-chastnym-biznesom-187

3.      Ноговицын Г. Несчастное «Ненастье» Алексея Иванова // http://zvzda.ru/articles/730f0d5ac765